Шри Ауробиндо

САВИТРИ

Символ и легенда

Часть 1. Книга 2. Книга путешественника миров

Песнь седьмая
Нисхождение в Ночь

Разум, освобожденный от жизни, сделанный спокойным, чтоб знать,
Сердце, отделенное от слепоты и от боли,
Печати слез, уз неведения,
Он повернулся найти этой широкой мировой неудачи причину.
Он смотрел в другую сторону от зримого лика Природы
И посылал свой взгляд в недоступную зрению Ширь,
В грозную Бесконечность неведомую,
Спящую позади бесконечного круга вещей,
Которая несет вселенную в своих безвременных ширях
И бытия которой мелкие волны есть наши жизни.
Миры несознательным Дыханием той Бесконечности строятся
И Материя и Разум – ее фигуры или ее силы,
Наши бодрствующие мысли – продукт ее снов.
Вуаль была прорвана, что скрывает Природы глубины:
Он видел источник длящегося страдания мира
И пасть черной ямы Неведения;
Зло, в корнях жизни хранимое,
Подняло свою голову и в его глядело глаза.
На берегу смутном, где субъективное умирает Пространство,
С застывшего гребня, обозревающего все существующее,
Тенистое пробуждалось Неведение,
Его широкие черные глаза удивлялись на Время и Форму,
Таращились на изобретения живой Пустоты
И Пучину, откуда идут наши начала.
Позади показалась серая маска Ночи резная,
Наблюдающая рождение всех сотворенных вещей.
Скрытое Могущество, осознающее свою силу,
Неясное и таящееся всюду Присутствие,
Неблагоприятный Рок, что грозит всем сотворенным,
Смерть, фигурирующая как семя темное жизни,
Казалось, порождают и убивают мир.
Затем из мрачной мистерии пучин
И из пустой груди Маски
Что-то прокралось вперед, что казалось бесформенной Мыслью.
Фатальное Влияние тайком овладело созданиями,
Чье летальное касание преследует бессмертный дух,
На жизнь был положен палец смерти охотящейся
И затянута заблуждением, страданием и горем
Души врожденная воля к истине, свету и радости.
Деформация обвила то, что требовало быть
Существа истинным поворотом, Природы побуждением истинным.
Враждебный и извращающий Ум за работой
В каждом углу сознательной жизни таился,
Портил ее собственными формулами Истину;
Слух души заграждающий,
Поражающий оттенком сомнения знание,
Он захватил в плен оракулов оккультных богов,
Стер надписи на указательных столбах паломничества Жизни,
Вычеркнул прочные скальные эдикты, высеченные Временем,
И на фундаментах Закона космического
Воздвиг бронзовые пилоны правления неверного.
Даже Свет и Любовь, заклинанием этой плащом скрытой опасности
Превращенные из блестящей природы богов
В падших ангелов и солнца сбивающие,
Стали опасностью и чарами сами,
Порочной сладостью, небеснорожденным злым колдовством;
Его сила могла деформировать вещи божественнейшие.
Разум скорби дышит на мир;
Всякая мысль осаждена была ложью, всякое действие
Несло штамп дефекта или крушения знак,
Любая попытка высокая – падением или пустою удачей,
Но никто не мог знать своего падения причины.
Серая Маска шептала, и хотя ни звука не было слышно,
Однако в невежественное сердце зерно было брошено,
Что несет черный плод страдания, смерти и бедствия.
Из холодных степей Незримого голого
Невидимые, носящие Ночи серую маску,
Появлялись тенистые посланцы ужасные,
Оккупанты из мира силы опасного,
Послы абсолюта зла.
В тишине недоступные слуху голоса говорили,
Руки, которые не видит никто, зерно бросали фатальное,
Не видна ни одна форма, однако была сделана работа ужасная,
Железный декрет, искривленным шрифтом унциальным записанный,
Навязывал закон греха и враждебной судьбы.
Жизнь на него изменившимися и мрачными глазами глядела:
Ее красоту он видел и в существах сердце томящееся,
Что маленьким счастьем довольно,
Маленькому лучику истины и любви отвечающее;
Он видел ее солнечный свет и небо ее голубое,
Ее зелень листвы и оттенок и запах цветов,
И очарование детей и любовь друзей,
И красоту женщин, и добрые сердца людей,
Но также видел ужасную Силу, что управляет ее настроениями,
И муку, которую она на своих путях рассыпает,
Рок, шагов людей ждущий, незримый,
И ее злой, скорбный и последний дар смерти.
Дыхание разочарования и декаданса
Портящее поджидало зрелость Жизни
И полновесное зерно души гнить заставляло:
Прогресс становился поставщиком Смерти.
Мир, что цепляется к закону убитого Света,
Лелеял мертвых истин трупы протухшие,
Приветствовал искривленные формы как вещи свободные, новые, верные,
Красоту пил из уродства и зла,
Себя гостями на банкете богов ощущающих,
И пробовал порченное как пищу, пикантно приправленную.
Тьма, утвердившаяся в тяжелом воздухе;
Она за светлой улыбкой с уст Природы охотилась
И убивала прирожденную уверенность в ее сердце,
И искривленный взгляд страха в ее глаза вкладывала.
Вожделение, что деформирует добро духа природное,
Подменило изготовленными добродетелью и пороком
Искренний спонтанный импульс души:
Поражая Природу ложью дуальности,
Их двойственные ценности запретный вкус разжигали,
Делали зло освобождением от поддельного добра,
Вскармливали эго на грехе и на праведности
И делали все инструментом Ада.
В куче отбросов у монотонной дороги
Старые простые восторги лежать были оставлены
На пустыре спуска жизни в Ночь.
Вся слава жизни потускнела, сомнением запятнанная;
Вся красота на стареющем лице кончилась;
Всякая сила в Богом проклятую тиранию превращена,
А Истина – в фикцию, разумом требуемую:
Погоня за радостью была сейчас утомленной охотой;
Всякое знание оставляло вопрошающее Неведение.

     Он увидел поднимающиеся словно из темного лона
Тело и лик Незримого темного,
Скрытого позади красивых внешностей жизни.
Его опасная коммерция есть нашего страдания причина.
Его дыхание есть в сердцах людей тонкий яд;
Все зло стартует от этого неясного лика.
Опасность сейчас посещала часто воздух обычный;
Мир становился грозящими Энергиями полон,
И куда бы не поворачивал свои глаза он за помощью,
В поле, в дом, на улицу, лагерь, на рынок,
Он встречал крадущиеся и тайные приходы и удаления
Вооруженных тревожащих наделенных телом Влияний.
Марш фигур богинь, обнаженных и темных,
Грандиозным выходом беспокоящих воздух;
Пугающие шаги ступали незримые близко,
Формы, что были угрозами, вторгались в мечту-свет,
Зловещие существа проходили мимо него по дороге,
Чей даже взгляд был бедою:
Очарование и сладость, грозная и внезапная,
Лица, что поднимались, соблазняя глаза и уста,
Приближались к нему, вооруженные красотой как ловушкой,
Но таящие фатальный смысл в каждой черте
И могущие в любой момент измениться опасно.
Но он один различал ту атаку сокрытую.
Вуаль лежала на том внутреннем видении,
Сила была там, что свои ужасные прячет шаги;
Все было оболгано, хотя сама мысль была истинной;
Все было осаждено, но об осаде не знало:
Ибо никто не мог видеть своего падения авторов.
     Осознавая некую темную мудрость, еще утаиваемую,
Что была печатью и оправданием той силы,
Он следовал трактом смутных ужасных шагов,
Возвращаясь в ночь, откуда пришли они.
Тракта, не возводимым никем и которым никто не владел, достиг он:
Туда мог войти всякий, но никто не мог остаться надолго.
Это были злого воздуха ничейные земли,
Полное толп соседство без единого дома,
Пограничные земли между миром и адом.
Там нереальность была господином Природы:
Это было пространство, где ничего не могло истинным быть,
Ибо ничто не было тем, чем оно претендовало быть:
Высокая видимость кутала пустоту правдоподобную.
Однако своего собственного притворства не признавало ничто
Даже перед самим собою в сердце неясном:
Обширный обман был законом вещей;
Только обманом они могли жить.
Несубстанциональное Ничто гарантировало
Фальшь форм, которые эта Природа взяла
И заставила их на время существующими и живыми казаться.
Заимствованная магия вытаскивала из Пустоты их;
Они принимали форму и вещество, что были не их,
И показывали цвет, что хранить не могли,
Зеркала для фантома реальности.
Каждый радужный блеск был ложью блестящей;
Красота нереальная украшала чарующий лик.
Нигде в том, что что-то останется, нельзя было быть уверенным:
Радость вскармливала слезы, а добро доказывало зло,
Но никогда из зла не получалось добро:
Любовь рано заканчивалась в ненависти, восторг убивал болью,
Правда в ложь вырастала, и смерть правила жизнью.
Сила, что смеялась над бедами мира,
Ирония, что соединяла противоположности мира
И бросала их в руки друг друга бороться,
Помещала сардонический рот на лицо Бога.
Чужая, ее влияние входило всюду
И раздвоенный след копыта на груди оставляло;
Искривленное сердце и странная мрачная улыбка
Надсмехалась над зловещей комедией жизни.
Возвещающая опасной Формы прибытие
Зловещая поступь смягчала свой звук шагов страшный,
Чтобы никто не может понять или быть настороже;
Никто не слышал, пока не смыкалась ужасная хватка.
Или даже все предсказывало приближение божественное,
Ощущался воздух пророчества, надежда небесная,
Слышимая как евангелие, как звезда новая видимая.
Дьявол был виден, но закутанный в свет;
Он казался с небес помогающим ангелом:
Он вооружал Писанием и Законом неправду;
Он обманывал мудростью, добродетелью совращал душу
И вел к погибели по направленным к небесам тропам.
Он давал щедрое чувство силы и радости,
И, когда предупреждение изнутри поднималось,
Нежными тонами он успокаивал ухо
Или пленил разум его собственной сетью;
Его строгая логика позволяла лжи выглядеть правдой.
Изумляя избранника святым знанием,
Он говорил самим голосом Бога.
Воздух был полон вероломства и хитрости;
Говорить правду было уловкой в том месте;
Засада таилась в улыбке и опасность делала
Своим покровом надежность, доверие – воротами для своего входа:
Ложь приходила смеясь с глазами истины;
Каждый друг мог превратиться во врага и шпиона,
Рука, которую пожимали, в рукаве скрывала жало кинжала,
И объятия могли оказаться железной клеткою Рока.
Агония и опасность подкрадывались к трепещущей жертве
И мягко говорили, как с робким другом:
Атака начиналась внезапно, неистовая и незримая;
Страх на каждом повороте прыгал на сердце
И кричал мучимым страшным голосом;
Он взывал, умоляя спасти, но никто не подходил близко.
Все осторожно ходили, ибо смерть всегда была близко;
Однако предосторожность казалась тщетной, пустой тратой внимания,
Ибо все, что охранялось, оказывалось в смертельных тенетах,
И когда после долгой неизвестности приходило спасение
И приносило довольное избавление, обезоруживающее силу,
Оно было подобно улыбающемуся проходу к еще худшей судьбе.
Там не было перемирия и надежного места для отдыха;
Никто не отваживался спать или опускать свои руки:
Это был мир сюрпризов и битвы.
Все, кто там был, жили лишь для себя;
Все против всех воевали, но с общей ненавистью
Обрушивались на разум, что искал какого-то более высокого блага;
Истина была изгнана, чтобы не смела она говорить
И вредить сердцу тьмы своим светом
Или вносить свою гордость знания и поносить
Утвержденную анархию вещей установленных.

     Затем сцена сменилась, но сохранила свою ужасную суть:
Изменив свою форму, жизнь оставалась все той же.
Столица там без Государства была:
Она не имела правителя, лишь группы, что борются.
Он видел город Неведения древнего,
Основанный на почве, что не знала Света.
Там каждый в своей собственной темноте шел один:
Они были согласны разнится лишь в путях Зла,
Жить на свой собственный лад для своих собственных самостей
Или проводить в жизнь общую ложь и неправильность;
Там Эго было господом на своем сидение павлиньем
И Ложь сидела за ним, супруга его и царица:
Мир поворачивался к ним, как Небеса к Богу и Истине.
Несправедливость оправдывала декретами твердыми
Суверенные гири легализованной торговли Ошибки,
Но все эти гири были фальшивы и ни одна не была одинаковой;
Постоянно она наблюдала за своим мечом и весами,
Чтобы никакое святотатственное слово не могло обличить
Освященные формулы ее старого дурного правления.
В высокие вероисповедания закутанное своеволие всюду ходило
И лицензия шествовала, болтая о порядке и правильности:
Там не было алтаря, к Свободе поднятого;
Подлинная свобода вызывала отвращение и травилась:
Гармонии и терпимости нигде не могли быть увидены;
Каждая группа провозглашала свой страшный и голый Закон.
Каркас этики выпячивался библейскими правилами
Или теория страстно верила и превозносила
Табличку, выглядевшую священным кодом высоких Небес.
Формальная практика, бронею и железной кольчугой покрытая,
Давала грубому и безжалостному роду воинственному
Вышедшему из недр диких земли
Гордую непреклонную позу благородства сурового,
Гражданскую позу, негибкую, грозную.
Но все их приватные действия изобличали ту позу:
Полезность и сила были их Правом и Истиной,
Орлиная жадность загребала свое добро вожделенное,
Клювы долбили и когти рвали любую добычу, более слабую.
В их сладкой секретности приятных грехов
Они повиновались Природе, а не моралисту Богу.
Несознательные торговцы в узлах противоположностей,
Они делали то, что в других стали б преследовать;
Когда их глаза глядят на порок ближнего,
Они негодованием горят, добродетельным гневом,
Забыв о своих собственных глубоко скрытых проступках,
Подобные своре они побивали камнями соседа, в грехе уличенного.
Прагматичный судья внутри издавал декреты фальшивые,
Формулировал на основе справедливости беззакония худшие,
Обосновывал злые деяния, санкционировал шкалу
Интереса и желания меркантильного эго.
Так баланс сохранялся, так жить мог тот мир.
Фанатичный пыл толкал их культы безжалостные,
Всякая вера, что была не их, кровоточила, как ересь бичуемая;
Они допрашивали плененного, пытаемого, сжигаемого или избиваемого
И заставляли душу оставить правду или умереть.
Среди своих сталкивающихся кредо и воюющих сект
Религия сидела на троне, испачканном кровью.
Сотни тираний притесняли и убивали
И основывали единство на обмане и силе.
Лишь видимое как реальное там ценилось:
Идеалом было циничной насмешки удар;
Обсуждаемый толпою, передразниваемый просвещенными умами,
Духовный поиск скитался отверженный, –
Самообманывающая паутина мысли мечтателя
Или сумасшедшая химера, или лицемера фальшивка, –
Его страстный инстинкт, ступая через умы затемненные,
Терялся в кругооборотах Неведения.
Ложь там была истиной, а истина – ложью.
Здесь должен путешественник Пути, вверх устремленного, –
Ибо царства Ада отваживающегося искривляют небесный маршрут, –
Делать паузу или проходить медленно через это пространство опасное,
Молитва на его губах и великое Имя.
Если бы не распознания зондирующее все острого копья острие,
Он мог бы оступится в бесконечные сети фальшивости.
Он должен часто через плечо назад озираться,
Как тот, кто на своей шее ощущает дыхание врага;
Предательский удар, еще таящийся сзади,
Может повергнуть и пригвоздить к земле нечестивой,
Его спину пронзить Зла острым колом.
Так может он на дороге Вечного пасть,
Потеряв право на единственный шанс духа во Времени
И никаких новостей от него не достигнет ждущих богов,
Отмеченное "пропавшим без вести" в реестре душ
Его имя станет надежды провалившейся индексом,
Позицией мертвой звезды вспоминаемой.
Только те в безопасности были, что в своих сердцах Бога хранили:
Храбрость – броня их, вера – их меч, они должны продвигаться,
Рука готова разить, разведывать – глаз,
Бросающие внимание вперед как копье,
Герои и солдаты армии Света.
И с трудом даже в том случае, ужасные минуя опасности,
Освобожденные в более спокойном и чистом воздухе,
Они осмеливаются наконец дышать и опять улыбаться.
Снова они движутся под солнцем реальным.
Хотя Ад на власть претендует, дух еще силу имеет.
Эти Ничейные Земли он прошел без дебатов;
Его послали высоты, его Пучина желала:
Никто не встал у него на пути, ничей не запрещал голос.
Ибо быстр и легок бегущий вниз путь,
А сейчас его лицо было повернуто к Ночи.

     Более великая ждала тьма, худшее царство,
Если что-то может быть хуже того, где все есть зла крайность;
Все же, неприкрытое рядом с прикрытым есть обнаженное худшее.
Там Бога, Истины и небесного Света
Никогда не было, или же они не имели силы там больше.
Как когда кто-то скользит в транс момента глубокого
В другой мир над границею разума,
Он пересек границу, чей тайный след
Глаз не мог видеть, лишь душа чувствовала.
В бронированные суровые владения он пришел
И увидел себя скитающимся, как душа затерявшаяся,
Среди грязных стен и первобытных трущоб Ночи.
Вокруг него толпились серые и убогие хижины,
С гордыми дворцами извращенной Силы граничащие,
Нечеловеческие кварталы и демонические палаты.
Свою ничтожность гордое в злом обнимало;
Нищета, посещающая часто великолепие, давила те жестокие
Серые пригороды городов грезы-жизни.
Там Жизнь выставляла душе-зрителю
Теневые глубины ее странного чуда.
Сильная и падшая богиня, надежды лишенная,
Затемненная, деформированная какими-то ужасными заклинаниями Горгоны,
Как может проститутка, императрица в притоне,
Нагая, бессовестная, ликующая, она поднимала
Свой злой лик опасного очарования и красоты
И, притягивая паникующего к вызывающему дрожь поцелую,
Между великолепием своих фатальных грудей
Заманивала в их пучину падение духа.
Через его поле зрения она множила
Как на сценическом фильме или движущейся пластинке
Неумолимое великолепие своих кошмарных пышностей.
На темном фоне бездушного мира
Она ставила между пылающим светом и тенью
Свои драмы горя глубин,
Написанные на агонизирующих нервах созданий живущих:
Эпосы ужаса и жестокого величия,
Кривые статуи, брошенные и заскорузлые в грязи жизни,
Избыток отвратительных форм и мерзких дел
Парализовал жалость в стывшей груди.
В балаганах греха и ночных посещений порока
Величаемые низости похотливости тела
И грязные фантазии, врезанные в плоть,
Превращали в декоративное искусство вожделение:
Оскорбляя дар Природы, ее извращенное искусство
Увековечивало посеянное зерно живой смерти,
В грязный бокал вакхическое лило вино,
Сатиру давало жезл бога.
Нечистые, садистские, с гримасничающим ртом,
Серые бесстыдные изобретения, отвратительные и ужасные
Приходили телевизионным изображением из пучин Ночи.
Ее умение, изобретательное и чудовищное,
Не терпящее никакой естественной формы и равновесия,
Зияние нагих преувеличенных линий,
Давали карикатуру полной реальности,
И причудливых искривленных форм парады искусства,
И театры масок, ужасных и непристойных,
Топтали до мучимых поз чувство истерзанное.
Поклонник неумолимого зла,
Она делала низость великим и грязь возвеличивала;
Драконья сила энергий рептильих
И странные прозрения пресмыкающейся Силы,
И змеиные грандиозности, лежащие в грязи,
Предлагали обожание мерцанию слизи.
Вся Природа, вытащенная из ее каркаса и базы
Изгибалась в противоестественной позе:
Отвращение стимулировало желание инертное;
Агония была сделана для блаженства приправленной пищей,
Ненависти препоручали труд вожделения
И пытка принимала форму объятий;
Ритуальная мука смерть освящала;
Поклонение предлагалось Небожественному.
Новые эстетики искусства Ада,
Что учили ум любить то, что душа ненавидит,
Навязывали верность трепещущим нервам
И принуждали нежелающее тело вибрировать.
Слишком сладкая и чересчур гармоничная, чтобы возбуждать
В том режиме, что пачкал существа сердцевину,
Была запрещена красота, чувство сердца вогнано в спячку,
И на их месте лелеялись ощущения трепеты;
Мир для струй чувственного призыва зондировался.
Здесь холодный материальный интеллект был судьей
И нуждался в чувственных уколах, встряске и плети,
Чтобы его твердая сухость и мертвые нервы могли ощущать
Какую-то страсть, силу и острый вкус жизни.
Новая философия теоретизировала зла правила,
Сияя в своей славе в декаданса мерцающей гнили,
Или давала питоньей силе убедительную речь
И вооружала первобытное животное знанием.
Над жизнью и Материей лишь размышляя, сгибался
Разум, измененный по образу зверя, на задних лапах стоящего;
Он в яму протискивался, чтобы докопаться до истины,
И освещал свои поиски подсознания вспышками.
Оттуда пузырясь поднимались, пятная более высокий воздух,
Грязные и гниющие секреты Пучины:
Это называлось позитивным фактом и жизнью реальной.
Это сейчас составляло атмосферу зловонную.
Звериная страсть кралась из тайной Ночи,
Чтобы наблюдать за свою добычей глазами пленяющими:
Вокруг него, как огонь с языками плюющимися,
Развалился и смеялся скотский экстаз;
Воздух животными и свирепыми был наполнен желаниями;
Толпящиеся и жалящие роем чудовищным
В его мозг с пагубным жужжанием вдавливались
Мысли, что могли отравить самое небесное дыхание Природы,
Принуждающие веки противящиеся зрение мучить
Действия, что мистерию Ада показывали.
Все, что там было, было по этому образчику сделано.

     Подчиненная раса населяла те части.
Демоническая сила, скрывающаяся в человека глубинах,
Что вздымается, подавленная человеческого сердца законом,
Напуганная спокойными и суверенными глазами Мысли,
Может в огне и землетрясении души
Подняться и, к родной ночи взывая,
Опрокинуть резон, оккупировать жизнь
И отпечатать свое копыто на дрожащей почве Природы:
Она была для них их существа пламенеющей сутью.
Могучая энергия, бог-монстр,
Суровый для сильного, неумолимый для слабого,
Он пялился на грубый безжалостный мир, который он сделал,
Каменными глазами своей идеи фиксированной.
Его сердце было пьяно вином ужасного голода,
В страданиях других он ощущал восторг трепетный
И смерти и разрушения грандиозную музыку слушал.
Иметь силу, быть господином единственной добродетелью и благом было.
Он требовал весь мир для обитаемой комнаты Зла,
Для своей партии беспощадного тоталитарного царствия
Жестокой судьбы созданий дышащих.
Все по одному плану сформировано и стандартизировано было
Под бездыханным весом темной диктатуры.
На улице, в доме, в советах, дворах
Он встречал существ, которые выглядели, как люди живые,
И поднимались в речи на крыльях мысли высоких,
Но давали убежище всему, что ниже человека и подло,
Ниже, чем самая низкая рептилия ползает.
Резон, для близости к богам предназначенный
И поднятый к небесному уровню касанием разума,
Лишь усугублял своим лучом освещающим
Их врожденной природы кривую чудовищность.
Часто, знакомое лицо изучая,
Радостно встреченное на каком-то повороте опасном,
Признать взгляд света надеясь,
Его зрение, внутренним глазом духа предупрежденное,
Открывало внезапно там Ада торговую марку
Или видело со внутренним чувством, что ошибиться не может,
В сходстве прекрасной или мужественной формы
Демона, гоблина и упыря.
Высокомерие царило холодной силы с каменным сердцем,
Могучей, послушной, одобренной законом Титана,
Громкий хохот великанской жестокости
И свирепые довольные дела людоедских насилий.
В этом обширном циничном логове зверей мыслящих
Поиски следа жалости и любви тщетны;
Там нигде не было касания сладости,
Одна только Сила и ее прислужники, жадность и ненависть:
Там страдающему помощи не было, никто не спасал,
Никто не смел сопротивляться или произнести благородное слово.
Вооруженная защитою тиранической Силы,
Подписывающая эдикты своего правления страшного
И использующая как печать кровь и пытку,
Тьма прокламировала свои лозунги миру.
Рабское, носящее наглазники молчание в уме водворилось
Или лишь заученный урок повторяло,
В то время как митрой пожалованная, носящая доброго пастыря жезл
Фальшь возводила на трон в напуганных и распростертых сердцах
Культы и кредо, что живую организуют смерть
И убивают душу на алтаре лжи.
Все были обмануты или своему собственному обману служили;
Истина в той удушающей атмосфере не могла жить.
Там верило в свою собственную радость несчастье
И обнимали свои жалкие глубины слабость и страх;
Все, что низко и полно грязных мыслей, основой,
Все, что серо, бедно и жалко,
Дышало в вялом довольстве своим естественным воздухом
И не ощущало стремления к избавлению божественному:
Высокомерные, надсмехающиеся над состояниями более светлыми,
Люди бездн презирали солнце.
Огражденное самодержавие свет исключало;
Утвердившееся в своей воле быть своей собственной серою самостью,
Оно превозносило свои нормы как уникальный и великолепный образчик:
Свой голод оно успокаивало грабителя грезами;
Щеголяя своим крестом рабства словно венцом,
Оно цеплялось за свою жестокую автономию мрачную.
Бычья глотка, на своем языке медном ревущая;
Его тяжелый и бесстыдный шум, Пространство полнящий,
И грозящий всем, кто осмеливается прислушаться к истине,
Требовал монополии на избитое ухо;
Оглушенное согласие его голосование давало,
Выкрикиваемые в ночи хвастливые догмы
Хранили для падшей души, когда-то считавшейся богом,
Гордость ее абсолюта пучинного.

     Одинокий открыватель в тех угрожающих царствах,
Охраняемых как города термитов от солнца,
Подавленный среди толп, топота, шума и вспышек пламени,
Проходящий от сумерек к сумеркам еще более опасным,
Он боролся с силами, что вырывали из ума его свет,
И отбивал от себя их влияния цепляющиеся.
Вскоре он прошел в смутное пространство без стен.
Ибо сейчас населенные тракты были оставлены сзади;
Он гулял между широкими берегами бледнеющего вечера.
Вокруг него росла протяженная духовная пустота,
Угрожающая пустыня, зловещее одиночество,
Что оставляло ум обнаженным перед нападением невидимым,
Пустою страницей, на которой все, что угодно, могло написать
Совершенно чудовищные послания без контроля.
Путешествующая точка по идущим вниз дорогам Сумерек
Среди бесплодных полей, сараев и тянущихся беспорядочно хижин,
Среди редких призрачных искривленных деревьев,
Он чувство смерти и сознательной пустоты встретил.
Но до сих пор невидимая враждебная Жизнь там была,
Чье равновесие, подобное смерти, сопротивляющееся свету и истине,
Делало живой унылую брешь в недействительности.
Он слышал вызывающие страх голоса, что отвергали;
Атакуемый мыслями, что как призрачные орды кишели,
Жертва таращащимся фантомам мрака
И ужаса, со своим летальным ртом приближающегося,
Ведомый странною волей вниз, всегда вниз,
Небо свыше – коммюнике Рока,
Он старался защитить свой дух от отчаяния,
Но ощущал ужас нарастающей Ночи
И Пучину, поднимающуюся его душу требовать.
Затем кончились жилища созданий и их форм
И одиночество обернуло его в свои безгласные складки.
Все исчезло внезапно, словно мысль вычеркнутая;
Его дух стал пустой слушающей бездной,
Лишенной мертвых иллюзий мира:
Ничего оставлено не было, даже злого лица.
Он был наедине с серой Ночью питоньей.
Густое и безымянное Ничто, сознательное, немое,
Которое казалось живым, но без тела иль разума,
Жаждало всех существ уничтожить,
Чтобы оно могло быть вовеки нагим и единственным.
Словно в неосязаемых челюстях зверя бесформенного,
Сжимаемый, удушаемый тем жаждущим липким пятном,
Влекомый к какому-то гигантскому черному рту,
Глотающему горлу и брюху рока огромному,
Его существо из своего собственного поля зрения скрылось,
Утягиваемое к глубинам, что его падения жаждали.
Бесформенная пустота его борющийся мозг угнетала,
Тьма жестокая и холодная парализовала его плоть,
Нашептываемые серые внушение холодили его сердце;
Увлекаемая змеиной силой из своего теплого дома
И к затуханию в мрачной пустоте волочимая,
Жизнь цеплялась за свое место веревками хватающего воздух дыхания;
Его тело темным языком было обхвачено.
Существование задыхалось, борясь, чтоб выжить;
Надежа гасла, в его пустой душе погибала,
Вера и память отмененные умерли
И все, что духу в его пути помогает.
Через каждый натянутый и болящий нерв полз,
Оставляя позади свой мучительно трясущийся след,
Безымянный и невыразимый страх.
Как когда море приближается к жертве, неподвижной и связанной,
Так его постоянно молчащий ум приближение встревожило
Неумолимой вечности
Невыносимой и нечеловеческой боли.
Ее он должен терпеть, его надежда на небеса удалилась;
Он должен существовать вечно без угасания мира
В медленном страдающем Времени и мучимом Пространстве,
Мучимое ничто – бесконечное его состояние.
Безжизненная пустота была сейчас его грудью,
И в том месте, где когда-то была светлая мысль,
Как бледный и неподвижный призрак лишь оставалась
Неспособность к надежде и вере
И мертвая убежденность побежденной души,
Бессмертной еще, но свою божественность утерявшей,
Себя потерявшей и Бога, и миры более счастливые.
Но он крепился, успокаивал тщетный ужас, терпел
Душащие кольца агонии и страха;
Затем мир вернулся и души взгляд суверенный.
Пустому ужасу спокойный Свет отвечал:
Неизменное, неумирающее и нерожденное,
Могучее и молчаливое Божество в нем проснулось
И лицом к лицу встречало опасность и страдание мира.
Он овладел с одного взгляда Природы потоками:
Он встречал своим неприкрытым духом Ад обнаженный.

Конец песни седьмой