Шри Ауробиндо
САВИТРИ
Символ и легенда
Часть 2. Книга 7. Книга Йоги
Песнь первая
Радость объединения; суровое испытание знанием грядущей
Смерти, горем сердца и болью
Судьба следовала своей предсказанной, непреложной дорогой.
Надежды человека и страсти образуют путешествующие колеса,
Что его судьбы несут тело
И ведут его слепую волю к неведомой цели.
Внутри него судьба формирует его поступки и правила;
Ее лицо и ее форма в нем уже рождены,
Ее источник в душе его тайной скрывается;
Здесь кажется, что Материя формирует жизнь тела
И душа следует туда, куда ее природа ведет.
Природа и Судьба определяют выбор его свободы воли.
Но более великий дух может этот баланс изменить
И душу творцом судьбы своей сделать.
Такова есть правда мистическая, нашим неведением спрятанная:
Рок – это для нашей врожденной силы канал,
Наше суровое испытание – это выбор скрытого духа,
Ананке1 – декрет существа нашего собственный.
Все было исполнено, что сердце Савитри,
Как цветок сладкое, но твердое, страстное, но спокойное,
Избрало, и по непреклонному пути ее силы
Толкало космический длинный изгиб к его завершению.
И снова она сидела позади громких, спешащих копыт;
Скорость эскадронов в доспехах и голос
Далеко слышимых колесниц от дома ее уносил.
Простирающаяся земля, проснувшаяся в своем немом размышлении,
Глядела из обширной лености вверх на нее:
Холмы, развалившиеся в светлом тумане, широкие страны,
Что под летним небом в покое раскинулись,
Край за краем просторным под солнцем,
Города, подобные хризолитам в широком сиянии,
И желтые реки шагающие, львиногривые,
Вели к изумрудной линии границ Шалвы,
К счастливому входу в стальные обширности,
К титаническому уединению и суровым вершинам.
Вновь приближалось прекрасное предопределенное место,
Край, сверкающий наслаждением рощ,
Где она повстречала впервые лик Сатьявана
И он говорил, словно тот, кто просыпается в грезах
Некой безвременной красоты и реальности,
Золотолунная сладость земнорожденного ребенка небес.
Последний спуск – и приблизилось будущее:
Далеко позади лежали холмы огромные Мадры,
Белые резные колонны, неясные альковы прохладные,
Цветная мозаика кристальных полов,
Павильоны с башнями, бассейны в ряби от ветра,
Бормотание стражи в жужжании пчел,
Быстро забытый или бледнеющий в памяти
Плеск фонтана в белокаменной чаше,
Глубокомысленного полдня торжественный размышляющий транс,
Колоннады деревьев серая греза в вечере тихом,
Медленный восход месяца, впереди Ночи плывущего.
Оставлены далеко позади были лица знакомые,
Счастливый шелковый лепет на устах смеха
И близко прижимающих, родных рук объятия,
И свет обожания нежно любящих глаз,
Предлагавших одну суверенность их жизни.
Первобытное одиночество Природы здесь было:
Здесь раздавались голоса лишь птиц и зверей, –
Ссылка аскета в смутно одушевленной огромности
Безлюдного леса, далеко от веселого звука
Веселой болтовни человека и его толпящихся дней.
В просторном вечере с одним красным глазом облака,
Сквозь узкие проход, цветущую зелень расщелины,
Из-под пристального взгляда небес и земли они прибыли
В могучий дом изумрудных сумерек.
Там, ведомые вперед еле видной тропою,
Что вилась под тенью огромных стволов
И под арками, скупо солнечный свет пропускающими,
Они увидели низкий кров жилища отшельника,
Скрытого под клочком лазурного цвета
На залитой солнцем поляне, что казалась вспышкой
Довольной улыбки в чудовищном сердце лесов,
Простое убежище человеческой мысли и воли,
Наблюдаемое толпящимися гигантами леса.
Дойдя до этой грубо срубленной хижины, они отдали
Не рассуждая больше о странности судьбы своей дочери,
Свою гордость и любовь великому, слепому королю.
Царственному столпу могущества павшего,
И величественной, измученной заботами женщине, королеве когда-то,
Которая ничего для себя не желала от жизни,
А все свои надежды связывала со своим ребенком единственным,
Призывая на его голову у пристрастной Судьбы
Все счастье небес, всю радость земли.
Обожая мудрость и красоту, как у юного бога,
Она видела его небом любимым, как ею.
Она радовалась его яркости и в его судьбу верила,
И не знала о зле, подползающем ближе.
Задержавшись несколько дней на краю леса,
Как люди, что оттягивают расставания боль,
Не желая разделить цепляющиеся печальные руки,
Не желая видеть до последней минуты лик,
Отягощенный скорбью грядущего дня,
И удивляясь беззаботности Рока,
Что свои высшие труды праздными руками ломает,
С сердцами, полными боли и тяжести, они с нею расстались,
Как принуждаемые неотвратимой судьбой мы расстаемся
С тем, кого больше никогда не увидим;
Ведомые особенностью ее судьбы,
Бессильные против выбора сердца Савитри,
Они оставили ее ее восторгу и року
На первобытное попечение огромного леса.
Позади все осталось, что было ее жизнью когда-то,
Все приветствовала, что отныне стало его и ее,
Она поселилась в диких лесах с Сатьяваном:
Бесценной она свою радость считала, столь близкую к смерти;
Наедине с любовью жила одной любви ради.
Словно самоуравновешенный над маршем дней
Ее неподвижный дух наблюдал спешку Времени,
Статуя непобедимой силы и страсти,
Абсолютизм сладкой, повелевающей воли,
Спокойствие богов и неистовство,
Неукротимых и неизменных.
Сперва ей под небесами сапфирными
Лесное одиночество казалось великолепною грезой,
Алтарем огня и пышности лета,
Дворцом богов, цветами увешанным, с куполом-небом,
Все его сцены – улыбкой на восторга устах
И все его голоса – бардами счастья.
Песнопение было в налетающем ветре,
Слава – в мельчайшем лучике солнца;
Ночь была хризопразом на бархатной ткани,
Удобно свернувшейся тьмой или глубиной лунного света;
День был карнавалом пурпурным и гимном,
Волной смеха света с утра и до вечера.
Сатьявана отсутствие было грезами памяти,
Его присутствие было империей бога.
Сплав радостей земли и небес,
Трепетный огонь брачного восторга сиял,
Стремление двух душ быть едиными,
Горение двух тел в одном пламени.
Ворота незабываемого блаженства были открыты:
Две жизни заперты внутри неба земного,
И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.
Но вскоре ослабло горячее дыхание лета
И толпы черно-синих туч поползли через небо,
И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,
И шторм пришел титаническим голосом леса.
Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома
И в беглые, стучащие шаги ливней,
И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,
И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,
Горе всего мира подошло близко к ней.
Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.
Тень рока ее возлюбленного встала,
И страх положил руки на ее смертное сердце.
Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены
Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.
Трясущийся двигался ее богатств счетовод,
Она подсчитывала недостаточные дни между датами:
Ужасное ожидание стучало ей в грудь;
Шаги часов для нее были ужасны:
Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:
Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов
Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.
Тщетно она бежала в пучины блаженства
От преследующего предвидения конца.
Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;
Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.
Память была мучительной болью, она ощущала,
Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает
От ее слишком тонкой книги любви и радости.
Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь
И в предчувствия волнах темных плывя,
И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-
Ибо ныне они сидели среди гостей ее сердца
Или шагали порознь в ее внутренних комнатах,-
Ее глаза всматривались в ночь грядущего слепо.
Из ее обособленной самости она смотрела и видела,
Двигаясь среди любимых незнающих лиц,
Как чужой разуму, хотя столь близкий сердцу,
Неведавший, улыбавшийся мир шел счастливо мимо
Своею дорогою к неизвестному року,
И удивлялась беззаботной жизни людей.
Словно гуляли они в разных, хотя и близких мирах,
Они были уверены в возвращении солнца,
Они кутались в ежечасные маленькие надежды и задачи,-
Она в своем страшном знании была одинока.
Богатая и счастливая тайна, что когда-то
Хранила ее словно в жилище серебряном
Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,
Создала комнату для трагических часов одиночества
И для одинокого горя, которое никто не мог разделить или знать,
Тело, слишком скорый конец радости видящее
И хрупкое счастье его смертной любви.
Ее уравновешенный облик, тишина, сладость, спокойствие
Ее грациозные повседневные действия сейчас были маской;
Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти
Почву спокойствия и духовного мира.
Еще скрыто от нее было внутри Существо молчаливое,
Которое видит, как драма жизни проходит, глазами спокойными,
Поддерживает горе сердца и разума
И несет в груди человека мир2 и судьбу.
Проблеск или вспышки бывали, Присутствие – скрыто.
Лишь ее бурное сердце и страстная воля
Выходили вперед, чтобы непреложный рок встретить;
Беззащитны, наги, связаны человеческим жребием,
Они не имели средств действовать, дороги к спасению.
Их она контролировала, ничего не показывала внешне:
Она была для них прежним дитя, которого они любили и знали;
Внутри они не видели страдающей женщины.
Не было видно перемен в ее прекрасных движениях:
Почитаемой императрице соперничали все услужить,
Она же себя сделала их слугой добровольным,
Не чуралась метлы, родника и кувшина,
Мягко заботилась, разжигала огонь
Алтаря или кухни, не пренебрегала работой,
Не перекладывала на других то, с чем ее женская сила справлялась.
Странная божественность в ее движениях светилась:
В простейшее движение она могла привнести
Единство с земной пылающей мантией света,
Обычные действия возвышая любовью.
Вселюбовь была ее, чья одна небесная нить
Присоединяла всех ко всему и к ней как узлом золотым.
Но когда ее горе к поверхности слишком близко давило,
Эти вещи, прежде грациозные приложения ее радости,
Ей казались бессмысленными, скорлупою сверкающей,
Или были механическими и пустыми вокруг,
Ее воля не участвовала в действиях тела.
Всегда позади это двойной странной жизни
Ее дух, как море живого огня,
Обладал ее возлюбленным и держал его тело,
Его заключал он в объятия, чтобы хранить супруга в беде.
Всю ночь на протяжении медленных, безмолвных часов она просыпалась,
Размышляя над сокровищем его груди и лица,
Смотрела на связанную сном красоту его чела
Или лежала горячей щекой у него на ногах.
Пробуждаясь утром, ее губы бесконечно сливались с его,
Не желая никогда вновь расставаться
И терять этот медоносный источник медлящей радости,
Не желая отпускать от своей груди его тело,
Теплые и неадекватные знаки, которыми любовь может пользоваться.
Нетерпимая к скудности Времени
Ее страсть, хватающая часы убегающие,
Желала истратить столетия за один день
Расточительной любви и прибоя экстаза;
Либо она старалась даже за смертное время
Маленькую комнату для безвременья выстроить
Глубоким объединением двух человеческих жизней,
Ее отделенную душу в его душе запереть.
После всего, что было дано, она просила еще;
Неудовлетворенная даже его сильным объятием,
Она хотела крикнуть: "О нежный Сатьяван,
О любимый души, дай больше, дай больше
Любви, пока еще можешь, той, кого любишь.
Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить
Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.
Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, скоро ли
Великое колесо в своем огромном кругу
Вернет нас к нашей любви и друг к другу?"
Но слишком любила, чтобы произнести роковые слова
И свой груз положить на его счастливую голову;
Она загоняла в грудь нараставшее горе,
Чтобы оно жило внутри молча, одиноко, без помощи.
Но Сатьяван иногда понимал половину
Или, по крайней мере, с ответом неуверенным чувствовал
Наших ослепленных мыслью сердец, нужду, словами невысказанную,
Неизмеримую пучину ее глубокого желания страстного.
Все свои летящие дни, что мог он сберечь
От труда в лесу по рубке деревьев,
От добычи пищи на диких полянах
И поддержки слепой жизни отца,
Он отдавал ей и растянуть часы помогал
Своего присутствия близостью и своим объятием,
Щедрой мягкостью сердцем найденных слов,
Близким стуком, что ощущает сердце у сердца.
Но всего было мало для ее бездонной нужды.
И если в его присутствии она забывалась на время,
Горе заполняло его отсутствие прикосновением боли,
Она видела пустоту ее приближавшихся дней,
Представляемых в каждый час одиночества.
Хотя с тщетой блаженства придуманного
Огненного объединения через двери спасения смерти
Она о своем грезила теле, облаченном погребальным огнем,
И знала, ей не дано это счастье:
Умереть с ним и следовать, цепляясь за его платье,
Сквозь страны иные довольными спутниками
В сладостное или ужасное Запредельное.
Ибо печальные родители здесь в ней еще будут нуждаться,
В помощи в пустом остатке их дней.
Ей часто казалось, что боль всех эпох
Спрессовала свою квинтэссенцию в одном ее горе,
Сконцентрировавшись в ней миром мучений.
Так, в безмолвной палате души
Заточив любовь, чтобы та жила в тайном горе,
Она жила, как молчаливый священник со спрятанными богами,
Неудовлетворенными подношением ее дней бессловесным,
Поднимавшими к себе ее страдания как фимиам,
Ее жизнь – алтарь, сама она – жертва.
Так они постоянно врастали друг в друга,
Казалось, нет силы, что могла бы их разлучить,
Даже тел стены их не могли разделить.
Ибо часто, когда он скитался по лесу,
Ее сознательный дух гулял с ним и знал
Его действия, словно в ней он двигался;
Он, менее сознающий, ею издалека трепетал.
Постоянно увеличивался рост ее страсти,
Горе и страх стали пищей могучей любви.
Увеличенная своей мукой, любовь заполнила мир,
Стала всей ее жизнью, всей землей и всем небом.
Хотя жизнью рожденная, ребенок часов,
Любовь гуляла, неубиваемая как боги, бессмертная:
Дух Савитри возрос безмерно в божество сильное,
Наковальню для ударов Судьбы и Времени:
Или, утомленное от страстного излишества скорби,
Само горе стало спокойным, тускоглазым, решительным,
Ожидающим некоего исхода своего усилия огненного.
Некоего действия, в котором оно могло бы прекратиться навеки,
Победы над собой, слезами и смертью.
Год ныне замер на краю перемены.
Не было больше штормов, что неслись бы с огромными крыльями,
И гром не шагал в гневе по миру,
Но все еще рокот был слышен в небе
И дождь истощенно капал сквозь траурный воздух,
И землю серые медленно дрейфующие тучи затягивали.
Так ее горя тяжелое небо затянуло в ней сердце.
Спокойная самость позади была скрыта, но не давала света:
Голос не приходил вниз с забытых высот;
Лишь в уединенной укромности своей размышляющей боли
Ее человеческое сердце с судьбою тела беседовало.
Конец первой песни
1 В Древней Греции – Богиня Неизбежности
2 World – мир, вселенная