САЙТ ШРИ АУРОБИНДО И МАТЕРИ

WWW.AUROBINDO.RU

Домашняя страничка  |  Работы |   Работы Шри Ауробиндо | Савитри
Sri Aurobindo Шри Ауробиндо
   
SAVITRI САВИТРИ
A Legend and a Symbol Символ и легенда
   
PART TWO ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   
BOOK SEVEN КНИГА СЕДЬМАЯ
The Book of Yoga Книга Йоги
Canto One Песнь первая
The Joy of Union; the Ordeal of the Foreknowledge Радость объединения; суровое испытание знанием грядущей
of Death and the Heart's Grief and Pain Смерти, горем сердца и болью
Fate followed her foreseen immutable road. Судьба следовала своей предсказанной, непреложной дорогой.
Man's hopes and longings build the journeying wheels Надежды человека и страсти образуют путешествующие колеса,
That bear the body of his destiny Что его судьбы несут тело
And lead his blind will towards an unknown goal. И ведут его слепую волю к неведомой цели.
His fate within him shapes his acts and rules; Внутри него судьба формирует его поступки и правила;
Its face and form already are born in him, Ее лицо и ее форма в нем уже рождены,
Its parentage is in his secret soul: Ее источник в душе его тайной скрывается;
Here Matter seems to mould the body's life Здесь кажется, что Материя формирует жизнь тела
And the soul follows where its nature drives. И душа следует туда, куда ее природа ведет.
Nature and Fate compel his free-will's choice. Природа и Судьба определяют выбор его свободы воли.
But greater spirits this balance can reverse Но более великий дух может этот баланс изменить
And make the soul the artist of its fate. И душу творцом судьбы своей сделать.
This is the mystic truth our ignorance hides: Такова есть правда мистическая, нашим неведением спрятанная:
Doom is a passage for our inborn force, Рок - это для нашей врожденной силы канал,
Our ordeal is the hidden spirit's choice, Наше суровое испытание - это выбор скрытого духа,
Ananke is our being's own decree. Ананке1 - декрет существа нашего собственный. (1В Древней Греции - Богиня Неизбежности)
All was fulfilled the heart of Savitri Все было исполнено, что сердце Савитри,
Flower-sweet and adamant, passionate and calm, Как цветок сладкое, но твердое, страстное, но спокойное,
Had chosen and on her strength's unbending road Избрало, и по непреклонному пути ее силы
Forced to its issue the long cosmic curve. Толкало космический длинный изгиб к его завершению.
Once more she sat behind loud hastening hooves; И снова она сидела позади громких, спешащих копыт;
A speed of armoured squadrons and a voice Скорость эскадронов в доспехах и голос
Far-heard of chariots bore her from her home. Далеко слышимых колесниц от дома ее уносил.
A couchant earth wakened in its dumb muse Простирающаяся земля, проснувшаяся в своем немом размышлении,
Looked up at her from a vast indolence: Глядела из обширной лености вверх на нее:
Hills wallowing in a bright haze, large lands Холмы, развалившиеся в светлом тумане, широкие страны,
That lolled at ease beneath the summer heavens, Что под летним небом в покое раскинулись,
Region on region spacious in the sun, Край за краем просторным под солнцем,
Cities like chrysolites in the wide blaze Города, подобные хризолитам в широком сиянии,
And yellow rivers pacing lion-maned И желтые реки шагающие, львиногривые,
Led to the Shalwa marches' emerald line, Вели к изумрудной линии границ Шалвы,
A happy front to iron vastnesses К счастливому входу в стальные обширности,
And austere peaks and titan solitudes. К титаническому уединению и суровым вершинам.
Once more was near the fair and fated place, Вновь приближалось прекрасное предопределенное место,
The borders gleaming with the groves' delight Край, сверкающий наслаждением рощ,
Where first she met the face of Satyavan Где она повстречала впервые лик Сатьявана
And he saw like one waking into a dream И он говорил, словно тот, кто просыпается в грезах
Some timeless beauty and reality, Некой безвременной красоты и реальности,
The moon-gold sweetness of heaven's earth-born child. Золотолунная сладость земнорожденного ребенка небес.
The past receded and the future neared: Последний спуск - и приблизилось будущее:
Far now behind lay Madra's spacious halls, Далеко позади лежали холмы огромные Мадры,
The white carved pillars, the cool dim alcoves, Белые резные колонны, неясные альковы прохладные,
The tinged mosaic of the crystal floors, Цветная мозаика кристальных полов,
The towered pavilions, the wind-rippled pools Павильоны с башнями, бассейны в ряби от ветра,
And gardens humming with the murmur of bees, Бормотание стражи в жужжании пчел,
Forgotten soon or a pale memory Быстро забытый или бледнеющий в памяти
The fountain's plash in the white stone-bound pool, Плеск фонтана в белокаменной чаше,
The thoughtful noontide's brooding solemn trance, Глубокомысленного полдня торжественный размышляющий транс,
The colonnade's dream grey in the quiet eve, Колоннады деревьев серая греза в вечере тихом,
The slow moonrise gliding in front of Night. Медленный восход месяца, впереди Ночи плывущего.
Left far behind were now the faces known, Оставлены далеко позади были лица знакомые,
The happy silken babble on laughter's lips Счастливый шелковый лепет на устах смеха
And the close-clinging clasp of intimate hands И близко прижимающих, родных рук объятия,
And adoration's light in cherished eyes И свет обожания нежно любящих глаз,
Offered to the one sovereign of their life. Предлагавших одну суверенность их жизни.
Nature's primaeval loneliness was here: Первобытное одиночество Природы здесь было:
Here only was the voice of bird and beast,- Здесь раздавались голоса лишь птиц и зверей, -
The ascetic's exile in the dim-souled huge Ссылка аскета в смутно одушевленной огромности
Inhuman forest far from cheerful sound Безлюдного леса, далеко от веселого звука
Of man's blithe converse and his crowded days. Веселой болтовни человека и его толпящихся дней.
In a broad eve with one red eye of cloud, В просторном вечере с одним красным глазом облака,
Through a narrow opening, a green flowered cleft, Сквозь узкие проход, цветущую зелень расщелины,
Out of the stare of sky and soil they came Из-под пристального взгляда небес и земли они прибыли
Into a mighty home of emerald dusk. В могучий дом изумрудных сумерек.
There onward led by a faint brooding path Там, ведомые вперед еле видной тропою,
Which toiled through the shadow of enormous trunks Что вилась под тенью огромных стволов
And under arches misers of sunshine, И под арками, скупо солнечный свет пропускающими,
They saw low thatched roofs of a hermitage Они увидели низкий кров жилища отшельника,
Huddled beneath a patch of azure hue Скрытого под клочком лазурного цвета
In a sunlit clearing that seemed the outbreak На залитой солнцем поляне, что казалась вспышкой
Of a glad smile in the forest's monstrous heart, Довольной улыбки в чудовищном сердце лесов,
A rude refuge of the thought and will of man Простое убежище человеческой мысли и воли,
Watched by the crowding giants of the wood. Наблюдаемое толпящимися гигантами леса.
Arrived in that rough-hewn homestead they gave, Дойдя до этой грубо срубленной хижины, они отдали
Questioning no more the strangeness of her fate, Не рассуждая больше о странности судьбы своей дочери,
Their pride and loved one to the great blind king, Свою гордость и любовь великому, слепому королю.
A regal pillar of fallen mightiness Царственному столпу могущества павшего,
And the stately care-worn woman once a queen И величественной, измученной заботами женщине, королеве когда-то,
Who now hoped nothing for herself from life, Которая ничего для себя не желала от жизни,
But all things only hoped for her one child, А все свои надежды связывала со своим ребенком единственным,
Calling on that single head from partial Fate Призывая на его голову у пристрастной Судьбы
All joy of earth, all heaven's beatitude. Все счастье небес, всю радость земли.
Adoring wisdom and beauty like a young god's, Обожая мудрость и красоту, как у юного бога,
She saw him loved by heaven as by herself, Она видела его небом любимым, как ею.
She rejoiced in his brightness and believed in his fate Она радовалась его яркости и в его судьбу верила,
And knew not of the evil drawing near. И не знала о зле, подползающем ближе.
Lingering some days upon the forest verge Задержавшись несколько дней на краю леса,
Like men who lengthen out departure's pain, Как люди, что оттягивают расставания боль,
Unwilling to separate sorrowful clinging hands, Не желая разделить цепляющиеся печальные руки,
Unwilling to see for the last time a face, Не желая видеть до последней минуты лик,
Heavy with the sorrow of a coming day Отягощенный скорбью грядущего дня,
And wondering at the carelessness of Fate И удивляясь беззаботности Рока,
Who breaks with idle hands her supreme works, Что свои высшие труды праздными руками ломает,
They parted from her with pain-fraught burdened hearts С сердцами, полными боли и тяжести, они с нею расстались,
As forced by inescapable fate we part Как принуждаемые неотвратимой судьбой мы расстаемся
From one whom we shall never see again; С тем, кого больше никогда не увидим;
Driven by the singularity of her fate, Ведомые особенностью ее судьбы,
Helpless against the choice of Savitri's heart Бессильные против выбора сердца Савитри,
They left her to her rapture and her doom Они оставили ее ее восторгу и року
In the tremendous forest's savage charge. На первобытное попечение огромного леса.
All put behind her that was once her life, Позади все осталось, что было ее жизнью когда-то,
All welcomed that henceforth was his and hers, Все приветствовала, что отныне стало его и ее,
She abode with Satyavan in the wild woods: Она поселилась в диких лесах с Сатьяваном:
Priceless she deemed her joy so close to death; Бесценной она свою радость считала, столь близкую к смерти;
Apart with love she lived for love alone. Наедине с любовью жила одной любви ради.
As if self-poised above the march of days, Словно самоуравновешенный над маршем дней
Her immobile spirit watched the haste of Time, Ее неподвижный дух наблюдал спешку Времени,
A statue of passion and invincible force, Статуя непобедимой силы и страсти,
An absolutism of sweet imperious will, Абсолютизм сладкой, повелевающей воли,
A tranquillity and a violence of the gods Спокойствие богов и неистовство,
Indomitable and immutable. Неукротимых и неизменных.
   
_____At first to her beneath the sapphire heavens _____Сперва ей под небесами сапфирными
The sylvan solitude was a gorgeous dream, Лесное одиночество казалось великолепною грезой,
An altar of the summer's splendour and fire, Алтарем огня и пышности лета,
A sky-topped flower-hung palace of the gods Дворцом богов, цветами увешанным, с куполом-небом,
And all its scenes a smile on rapture's lips Все его сцены - улыбкой на восторга устах
And all its voices bards of happiness. И все его голоса - бардами счастья.
There was a chanting in the casual wind, Песнопение было в налетающем ветре,
There was a glory in the least sunbeam; Слава - в мельчайшем лучике солнца;
Night was a chrysoprase on velvet cloth, Ночь была хризопразом на бархатной ткани,
A nestling darkness or a moonlit deep; Удобно свернувшейся тьмой или глубиной лунного света;
Day was a purple pageant and a hymn, День был карнавалом пурпурным и гимном,
A wave of the laughter of light from morn to eve. Волной смеха света с утра и до вечера.
His absence was a dream of memory, Сатьявана отсутствие было грезами памяти,
His presence was the empire of a god. Его присутствие было империей бога.
A fusing of the joys of earth and heaven, Сплав радостей земли и небес,
A tremulous blaze of nuptial rapture passed, Трепетный огонь брачного восторга сиял,
A rushing of two spirits to be one, Стремление двух душ быть едиными,
A burning of two bodies in one flame. Горение двух тел в одном пламени.
Opened were gates of unforgettable bliss: Ворота незабываемого блаженства были открыты:
Two lives were locked within an earthly heaven Две жизни заперты внутри неба земного,
And fate and grief fled from that fiery hour. И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.
But soon now failed the summer's ardent breath Но вскоре ослабло горячее дыхание лета
And throngs of blue-black clouds crept through the sky И толпы черно-синих туч поползли через небо,
And rain fled sobbing over the dripping leaves И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,
And storm became the forest's titan voice. И шторм пришел титаническим голосом леса.
Then listening to the thunder's fatal crash Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома
And the fugitive pattering footsteps of the showers И в беглые, стучащие шаги ливней,
And the long unsatisfied panting of the wind И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,
And sorrow muttering in the sound-vexed night, И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,
The grief of all the world came near to her. Горе всего мира подошло близко к ней.
Night's darkness seemed her future's ominous face. Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.
The shadow of her lover's doom arose Тень рока ее возлюбленного встала,
And fear laid hands upon her mortal heart. И страх положил руки на ее смертное сердце.
The moments swift and ruthless raced; alarmed Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены
Her thoughts, her mind remembered Narad's date. Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.
A trembling moved accountant of her riches, Трясущийся двигался ее богатств счетовод,
She reckoned the insufficient days between: Она подсчитывала недостаточные дни между датами:
A dire expectancy knocked at her breast; Ужасное ожидание стучало ей в грудь;
Dreadful to her were the footsteps of the hours: Шаги часов для нее были ужасны:
Grief came, a passionate stranger to her gate: Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:
Banished when in his arms, out of her sleep Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов
It rose at morn to look into her face. Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.
Vainly she fled into abysms of bliss Тщетно она бежала в пучины блаженства
From her pursuing foresight of the end. От преследующего предвидения конца.
The more she plunged into love that anguish grew; Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;
Her deepest grief from sweetest gulfs arose. Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.
Remembrance was a poignant pang, she felt Память была мучительной болью, она ощущала,
Each day a golden leaf torn cruelly out Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает
From her too slender book of love and joy. От ее слишком тонкой книги любви и радости.
Thus swaying in strong gusts of happiness Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь
And swimming in foreboding's sombre waves И в предчувствия волнах темных плывя,
And feeding sorrow and terror with her heart,- И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-
For now they sat among her bosom's guests Ибо ныне они сидели среди гостей ее сердца
Or in her inner chamber paced apart,- Или шагали порознь в ее внутренних комнатах,-
Her eyes stared blind into the future's night. Ее глаза всматривались в ночь грядущего слепо.
Out of her separate self she looked and saw, Из ее обособленной самости она смотрела и видела,
Moving amid the unconscious faces loved, Двигаясь среди любимых незнающих лиц,
In mind a stranger though in heart so near, Как чужой разуму, хотя столь близкий сердцу,
The ignorant smiling world go happily by Неведавший, улыбавшийся мир шел счастливо мимо
Upon its way towards an unknown doom Своею дорогою к неизвестному року,
And wondered at the careless lives of men. И удивлялась беззаботной жизни людей.
As if in different worlds they walked, though close, Словно гуляли они в разных, хотя и близких мирах,
They confident of the returning sun, Они были уверены в возвращении солнца,
They wrapped in little hourly hopes and tasks,- Они кутались в ежечасные маленькие надежды и задачи,-
She in her dreadful knowledge was alone. Она в своем страшном знании была одинока.
The rich and happy secrecy that once Богатая и счастливая тайна, что когда-то
Enshrined her as if in a silver bower Хранила ее словно в жилище серебряном
Apart in a bright nest of thoughts and dreams Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,
Made room for tragic hours of solitude Создала комнату для трагических часов одиночества
And lonely grief that none could share or know, И для одинокого горя, которое никто не мог разделить или знать,
A body seeing the end too soon of joy Тело, слишком скорый конец радости видящее
And the fragile happiness of its mortal love. И хрупкое счастье его смертной любви.
Her quiet visage still and sweet and calm, Ее уравновешенный облик, тишина, сладость, спокойствие
Her graceful daily acts were now a mask; Ее грациозные повседневные действия сейчас были маской;
In vain she looked upon her depths to find Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти
A ground of stillness and the spirit's peace. Почву спокойствия и духовного мира.
Still veiled from her was the silent Being within Еще скрыто от нее было внутри Существо молчаливое,
Who sees life's drama pass with unmoved eyes, Которое видит, как драма жизни проходит, глазами спокойными,
Supports the sorrow of the mind and heart Поддерживает горе сердца и разума
And bears in human breasts the world and fate. И несет в груди человека мир2 и судьбу. (2World - мир, вселенная)
A glimpse or flashes came, the Presence was hid. Проблеск или вспышки бывали, Присутствие - скрыто.
Only her violent heart and passionate will Лишь ее бурное сердце и страстная воля
Were pushed in front to meet the immutable doom; Выходили вперед, чтобы непреложный рок встретить;
Defenceless, nude, bound to her human lot Беззащитны, наги, связаны человеческим жребием,
They had no means to act, no way to save. Они не имели средств действовать, дороги к спасению.
These she controlled, nothing was shown outside: Их она контролировала, ничего не показывала внешне:
She was still to them the child they knew and loved; Она была для них прежним дитя, которого они любили и знали;
The sorrowing woman they saw not within. Внутри они не видели страдающей женщины.
No change was in her beautiful motions seen: Не было видно перемен в ее прекрасных движениях:
A worshipped empress all once vied to serve, Почитаемой императрице соперничали все услужить,
She made herself the diligent serf of all, Она же себя сделала их слугой добровольным,
Nor spared the labour of broom and jar and well, Не чуралась метлы, родника и кувшина,
Or close gentle tending or to heap the fire Мягко заботилась, разжигала огонь
Of altar and kitchen, no slight task allowed Алтаря или кухни, не пренебрегала работой,
To others that her woman's strength might do. Не перекладывала на других то, с чем ее женская сила справлялась.
In all her acts a strange divinity shone: Странная божественность в ее движениях светилась:
Into a simplest movement she could bring В простейшее движение она могла привнести
A oneness with earth's glowing robe of light, Единство с земной пылающей мантией света,
A lifting up of common acts by love. Обычные действия возвышая любовью.
All-love was hers and its one heavenly cord Вселюбовь была ее, чья одна небесная нить
Bound all to all with her as golden tie. Присоединяла всех ко всему и к ней как узлом золотым.
But when her grief to the surface pressed too close, Но когда ее горе к поверхности слишком близко давило,
These things, once gracious adjuncts of her joy, Эти вещи, прежде грациозные приложения ее радости,
Seemed meaningless to her, a gleaming shell, Ей казались бессмысленными, скорлупою сверкающей,
Or were a round mechanical and void, Или были механическими и пустыми вокруг,
Her body's actions shared not by her will. Ее воля не участвовала в действиях тела.
Always behind this strange divided life Всегда позади это двойной странной жизни
Her spirit like a sea of living fire Ее дух, как море живого огня,
Possessed her lover and to his body clung, Обладал ее возлюбленным и держал его тело,
One locked embrace to guard its threatened mate. Его заключал он в объятия, чтобы хранить супруга в беде.
At night she woke through the slow silent hours Всю ночь на протяжении медленных, безмолвных часов она просыпалась,
Brooding on the treasure of his bosom and face, Размышляя над сокровищем его груди и лица,
Hung o'er the sleep-bound beauty of his brow Смотрела на связанную сном красоту его чела
Or laid her burning cheek upon his feet. Или лежала горячей щекой у него на ногах.
Waking at morn her lips endlessly clung to his, Пробуждаясь утром, ее губы бесконечно сливались с его,
Unwilling ever to separate again Не желая никогда вновь расставаться
Or lose that honeyed drain of lingering joy, И терять этот медоносный источник медлящей радости,
Unwilling to loose his body from her breast, Не желая отпускать от своей груди его тело,
The warm inadequate signs that love must use. Теплые и неадекватные знаки, которыми любовь может пользоваться.
Intolerant of the poverty of Time Нетерпимая к скудности Времени
Her passion catching at the fugitive hours Ее страсть, хватающая часы убегающие,
Willed the expense of centuries in one day Желала истратить столетия за один день
Of prodigal love and the surf of ecstasy; Расточительной любви и прибоя экстаза;
Or else she strove even in mortal time Либо она старалась даже за смертное время
To build a little room for timelessness Маленькую комнату для безвременья выстроить
By the deep union of two human lives, Глубоким объединением двух человеческих жизней,
Her soul secluded shut into his soul. Ее отделенную душу в его душе запереть.
After all was given she demanded still; После всего, что было дано, она просила еще;
Even by his strong embrace unsatisfied, Неудовлетворенная даже его сильным объятием,
She longed to cry, "O tender Satyavan, Она хотела крикнуть: "О нежный Сатьяван,
O lover of my soul, give more, give more О любимый души, дай больше, дай больше
Of love while yet thou canst, to her thou lov'st. Любви, пока еще можешь, той, кого любишь.
Imprint thyself for every nerve to keep Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить
That thrills to thee the message of my heart. Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.
For soon we part and who shall know how long Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, скоро ли
Before the great wheel in its monstrous round Великое колесо в своем огромном кругу
Restore us to each other and our love?" Вернет нас к нашей любви и друг к другу?"
Too well she loved to speak a fateful word Но слишком любила, чтобы произнести роковые слова
And lay her burden on his happy head; И свой груз положить на его счастливую голову;
She pressed the outsurging grief back into her breast Она загоняла в грудь нараставшее горе,
To dwell within silent, unhelped, alone. Чтобы оно жило внутри молча, одиноко, без помощи.
But Satyavan sometimes half understood, Но Сатьяван иногда понимал половину
Or felt at least with the uncertain answer Или, по крайней мере, с ответом неуверенным чувствовал
Of our thought-blinded hearts the unuttered need, Наших ослепленных мыслью сердец, нужду, словами невысказанную,
The unplumbed abyss of her deep passionate want. Неизмеримую пучину ее глубокого желания страстного.
All of his speeding days that he could spare Все свои летящие дни, что мог он сберечь
From labour in the forest hewing wood От труда в лесу по рубке деревьев,
And hunting food in the wild sylvan glades От добычи пищи на диких полянах
And service to his father's sightless life И поддержки слепой жизни отца,
He gave to her and helped to increase the hours Он отдавал ей и растянуть часы помогал
By the nearness of his presence and his clasp, Своего присутствия близостью и своим объятием,
And lavish softness of heart-seeking words Щедрой мягкостью сердцем найденных слов,
And the close beating felt of heart on heart. Близким стуком, что ощущает сердце у сердца.
All was too little for her bottomless need. Но всего было мало для ее бездонной нужды.
If in his presence she forgot awhile, И если в его присутствии она забывалась на время,
Grief filled his absence with its aching touch; Горе заполняло его отсутствие прикосновением боли,
She saw the desert of her coming days Она видела пустоту ее приближавшихся дней,
Imaged in every solitary hour. Представляемых в каждый час одиночества.
Although with a vain imaginary bliss Хотя с тщетой блаженства придуманного
Of fiery union through death's door of escape Огненного объединения через двери спасения смерти
She dreamed of her body robed in funeral flame, Она о своем грезила теле, облаченном погребальным огнем,
She knew she must not clutch that happiness И знала, ей не дано это счастье:
To die with him and follow, seizing his robe Умереть с ним и следовать, цепляясь за его платье,
Across our other countries, travellers glad Сквозь страны иные довольными спутниками
Into the sweet or terrible Beyond. В сладостное или ужасное Запредельное.
For those sad parents still would need her here Ибо печальные родители здесь в ней еще будут нуждаться,
To help the empty remnant of their day. В помощи в пустом остатке их дней.
Often it seemed to her the ages' pain Ей часто казалось, что боль всех эпох
Had pressed their quintessence into her single woe, Спрессовала свою квинтэссенцию в одном ее горе,
Concentrating in her a tortured world. Сконцентрировавшись в ней миром мучений.
Thus in the silent chamber of her soul Так, в безмолвной палате души
Cloistering her love to live with secret grief Заточив любовь, чтобы та жила в тайном горе,
She dwelt like a dumb priest with hidden gods Она жила, как молчаливый священник со спрятанными богами,
Unappeased by the wordless offering of her days, Неудовлетворенными подношением ее дней бессловесным,
Lifting to them her sorrow like frankincense, Поднимавшими к себе ее страдания как фимиам,
Her life the altar, herself the sacrifice. Ее жизнь - алтарь, сама она - жертва.
Yet ever they grew into each other more Так они постоянно врастали друг в друга,
Until it seemed no power could rend apart, Казалось, нет силы, что могла бы их разлучить,
Since even the body's walls could not divide. Даже тел стены их не могли разделить.
For when he wandered in the forest, oft Ибо часто, когда он скитался по лесу,
Her conscious spirit walked with him and knew Ее сознательный дух гулял с ним и знал
His actions as if in herself he moved; Его действия, словно в ней он двигался;
He, less aware, thrilled with her from afar. Он, менее сознающий, ею издалека трепетал.
Always the stature of her passion grew; Постоянно увеличивался рост ее страсти,
Grief, fear became the food of mighty love. Горе и страх стали пищей могучей любви.
Increased by its torment it filled the whole world; Увеличенная своей мукой, любовь заполнила мир,
It was all her life, became her whole earth and heaven. Стала всей ее жизнью, всей землей и всем небом.
Although life-born, an infant of the hours, Хотя жизнью рожденная, ребенок часов,
Immortal it walked unslayable as the gods: Любовь гуляла, неубиваемая как боги, бессмертная:
Her spirit stretched measureless in strength divine, Дух Савитри возрос безмерно в божество сильное,
An anvil for the blows of Fate and Time: Наковальню для ударов Судьбы и Времени:
Or tired of sorrow's passionate luxury, Или, утомленное от страстного излишества скорби,
Grief's self became calm, dull-eyed, resolute, Само горе стало спокойным, тускоглазым, решительным,
Awaiting some issue of its fiery struggle, Ожидающим некоего исхода своего усилия огненного.
Some deed in which it might for ever cease, Некоего действия, в котором оно могло бы прекратиться навеки,
Victorious over itself and death and tears. Победы над собой, слезами и смертью.
_____The year now paused upon the brink of change. _____Год ныне замер на краю перемены.
No more the storms sailed with stupendous wings Не было больше штормов, что неслись бы с огромными крыльями,
And thunder strode in wrath across the world, И гром не шагал в гневе по миру,
But still was heard a muttering in the sky Но все еще рокот был слышен в небе
And rain dripped wearily through the mournful air И дождь истощенно капал сквозь траурный воздух,
And grey slow-drifting clouds shut in the earth. И землю серые медленно дрейфующие тучи затягивали.
So her grief's heavy sky shut in her heart. Так ее горя тяжелое небо затянуло в ней сердце.
A still self hid behind but gave no light: Спокойная самость позади была скрыта, но не давала света:
No voice came down from the forgotten heights; Голос не приходил вниз с забытых высот;
Only in the privacy of its brooding pain Лишь в уединенной укромности своей размышляющей боли
Her human heart spoke to the body's fate. Ее человеческое сердце с судьбою тела беседовало.
   
End of Canto One Конец первой песни

Forward
Backward

 Вперед
Назад